Вообще-то у меня был до этого рассказ, в котором дело происходило в какой-то условной латиноамериканской стране, и там была девушка Катерина, и журналист Симон там был, но это была просто мистическая такая страшная детективная история как бы. Очень глупенькая. Очень девчачья. Никакой любви между девушкой и журналистом. Длинный шарф. Всё.
Но вот прошло три года или около того, и вдруг.
Сначала был мертвец, упавший с моста.
Мост на самом деле есть, он в нескольких километрах на дороге из нашего города в соседний. Он не слишком высокий, так что с него, в общем, если падать… Но был мертвец, трава и железная дорога (всё это там есть, если не в комплекте, то недалеко).
Нет, этот мертвец точно был не реальный. Ну, то есть я однажды видела реального мертвеца, по криминалу, возле дома (еще ребенком). Но этот был другой. Очень странно было – мост на самом деле есть, автомобильный, мы под ним сколько раз проезжали… Но «видение» было, как будто там еще под ним, прямо под ним, а не метрах в 200, как на самом деле, – железная дорога, и мертвый человек, упавший оттуда на рельсы. И эти рельсы – они от боковой колеи, трава… И я вижу, что из травы высовывается бледная рука. Но человек… может быть, застрелен? Или даже не здесь убит? Крови не очень много, не так, как если с высоты упасть и башка вдребезги…
И рядом со мной кто-то есть. Кто-то – это Моисей потом оказался.
Это «видение» очень стойкое, я до сих пор под тем мостом проезжаю с определенным чувством.
И вот так оно виделось, виделось – сквозь то, что есть здесь на самом деле. И вдруг всё это здешнее отдалилось, и со мной заговорили эти люди. Я вдруг поняла, что это почему-то история про Катерину, и что Катерина убегает от какой-то беды.
И что она любит Симона.
И что Симон гей.
Э-э-э, сказал внутренний критик, а ну, стопори. Какие еще геи, что ты о них знаешь?!
А ничего, сказала я.
Ну и молчи, сказал Третий голос, свистевший сквозняком, и пиши.
И я стала писать.
В этой истории сразу, очень быстро оформился страх военного переворота. Я сама краешком захватила только один недоворот – 1991 года в Москве. Но тут был совсем другой страх. Он шел из детства, из того, что мне десять лет, я лежу на военной игре в чистом поле и грызу полынь, ожидая «вспышки слева»… И, о нет, из еще более раннего детства…
Я не знаю, как именно получилось, что я этого боюсь. Может быть, важно, что мне в тот день с учетом поясной разницы исполнилось три года. Но я всегда боялась – и боюсь до сих пор даже думать и вспоминать: Сантьяго. Вальпараисо. Это для меня крики, а не названия мирных прекрасных городов. Чили – это как вопль просто.
Поэтому я сама не заметила, как город превратился в Барселону (не знаю, почему?), но только не в нашу – с Гауди, домом-шишкой и прочими чудесами, а в Барсину, как она называлась при Гамилькаре еще…
И вот я, двадцатисемилетняя молодая мать, пишу о том, чего вообще не знаю, помещаю этих людей в обстоятельства, которых не знаю, и к тому же отчаянно и нарочно меняю результат на обратный (в тексте у меня мятежников всё-таки повыгнали), но я ничего не могу сделать с тем, что погибает главный герой… И только не могу, не могу я убить его так, как мне шептали, и погибает он у меня там от шальной пули, но всё же на посту, потому что он там в центре событий…
В этом рассказе были совершенно удивительные, нетипичные для меня тогдашней персонажи – например знахарка и психолог Уна. Солдат Моисей. Матвей, человек со следами явной промывки мозгов… Сама Катерина, почему-то оказавшаяся чешкой… Симон…
Писать его было для меня – что ходить по льду, да еще и с выкрутасами. Но потребность была очень настоятельная. «Пиши», и всё тут.
И я написала.
Так этот рассказ и лежал у меня в папочках, а через пару лет я устроилась на работу в здание с подсолнухом на стене. Точно как в том рассказе.
И я стала чего-то ждать внутренне. Непонятно чего.
Это было вполне производственное здание, подсолнух был совершенно сельскохозяйственный, но всё же – абсолютно реальный бронзовый подсолнух. Его при мне привезли и на стену прикрепили (завод был с иголочки, новехонький).
Прошло еще несколько лет с момента появления подсолнуха, и я познакомилась с Лу.
Одна из первых мыслей, когда я узнала о нем немного больше, была: «А вот и геи…»
Да, а потом была еще Прага. И я, впервые в жизни туда попавшая, села в метро.
«Укинчуйте виступ а наступ, – сказал диктор, и у меня оборвалось сердце. – Дзвери ся зачиняй».
Ну, или как-то так. Видите, я не знаю чешского. Совсем. И дело было не в том, что понять его было просто, даже если бы он сказал «халимали абубу харабарас», – что еще могут сказать в метро при отправлении поезда? А в том, что я слышала эту фразу раньше. Часто.
Я живу в некрупном городе, и метро у нас нет. Нет его и в соседнем большом городе. Я жила шесть лет в Москве, но слышала-то именно это: фразу на чешском.
Я постаралась как-то забыть об этом.
И только несколько лет спустя погуглила – метро в Праге открыли в начале семидесятых годов. После 1968-го. Отчасти как бы в виде компенсации.
Что они мне шептали про его смерть? Ох, что шептали. Что бы ни шептали, тут важнее было, что я им сказала – нет, я не могу. Ну, не могу и всё. Сил не хватит сказать, и слов тоже нету, что хотите делайте, не могу.
Как будто они меня перед дверью держали, откроют – и я всё увижу, а я слезами умолила не открывать.